До меня доносится еще один выстрел. Эхо укатывается следом за первым.

Мне кажется, что я вижу перед собой отрубленную голову Марии-Антуанетты. Палач держит ее в своей огромной руке. В другой руке он сжимает бесформенный комок куриных голов.

“Tutto a te mi guida”, произносят бледные губы королевы. Белки ее глаз наливаются темно-красной кровью.

Глава 31

Тюрьма предварительного заключения Крунуберг

– Одна очень несчастливая девочка, – произнес Луве. В динамиках, созданных по последнему слову техники, послышались помехи – слабое потрескивание от пыли и электричества.

Луве взял в руки снимок железнодорожной станции в Лудвике и заговорил о своем детстве. Миккельсен сразу понял, что будет дальше.

– Девочка? – Олунд посмотрел на него. Лассе кивнул.

– Ты не ослышался.

О детстве Луве Лассе знал в подробностях, поскольку был одним из тех, кто принимал решение о включении Луве в программу защиты свидетелей. О причинах этого решения Лассе даже вспоминать не хотелось.

Луве рассказывал Каспару о своем отце, который в детстве подвергал его не только сексуальному, но вообще любому мыслимому насилию – и физическому, и душевному.

В то время Луве еще был девочкой, и звали его не Луве Мартинсон.

После расследования, имевшего место лет тридцать назад, Лассе старался быть в курсе того, что происходит у Луве, хотя общались они все реже.

Лассе знал, что самым счастливым временем в жизни Луве были последние восемь лет, когда он наконец принял решение жить как мужчина.

И вот теперь, в допросной Крунуберга, Луве решил раскрыть свою тайну. В каком-то смысле это было логично – Луве умел удивлять. Он делал это всю свою взрослую жизнь.

Как полицейский Лассе занимался преступлениями, совершенными против детей, и все же его душили слезы, когда он видел детские страдания, причем не только в случае самого отвратительного насилия. Речь могла идти о травле в школе, о детях, которые потеряли мать или отца, о детях, которые много думают о жизни и смерти, но справляться со своими мыслями еще не научились и оттого не могут уснуть ночью.

Детство и отрочество самого Лассе были относительно благополучными, но все же он оставался тревожным и неуверенным в себе ребенком. Став подростком, Лассе ежедневно твердил нечто вроде мантры: “Я никогда не забуду, как трудно быть ребенком”. Эту мантру он передал себе взрослому.

Сейчас он сидел рядом с Олундом в звукоизолированном кабинете и пытался сдержать слезы.

Минут пятнадцать назад он трижды принимался плакать, хотя старался делать это как можно незаметнее.

Каспар словно воды в рот набрал. Молчали адвокат и соцработница, наблюдавшие за разговором по видеосвязи. Наконец Олунд нарушил тишину.

– Да, в голове пока не укладывается, – вполголоса и как-то сухо произнес он. – Я, честно говоря… Я понятия ни о чем подобном не имел. Там, значит, была самая настоящая операция по смене пола?

– Смотря что понимать под “настоящая”, – ответил Лассе. – Я не знаю, делал ли он операцию, мы про операцию никогда не говорили. Обсуждали вопрос с философской точки зрения. Реже – с медицинской.

– И он так откровенничает, потому что хочет, чтобы мальчик доверял ему?

– Да.

Лассе бросил взгляд за стекло. Луве сидел, откинувшись на спинку стула и сложив руки на коленях. Было ясно, что Каспар слушает его и, вероятно, почти все понимает.

– Когда я был подростком, из меня иногда было слова не вытянуть, – сказал Луве.

В динамиках больше не трещало, голос Луве звучал ровно и спокойно. Луве вообще производил впечатление мягкого человека, в душе которого нет горечи. Лассе вспомнилась измученная, потерянная девушка. Большего контраста и вообразить нельзя.

Каспар поставил локоть на стол и подпер подбородок рукой. Что он чувствовал – непонятно, но мальчик явно слушал.

Что ж, это тоже громадный шаг вперед.

– Я не разговаривал с родителями, – продолжал Луве. – Вообще почти ни с кем-то разговаривал, кроме одной старушки-соседки… Но потом дело пошло на лад. Я познакомился с людьми, которые мне понравились, поступил в университет, закончил его и сразу после экзаменов начал работать. Я как будто…

Луве замолчал. Лассе показалось, что мальчик зашевелил губами, словно пытался беззвучно сложить слова.

– Я как будто старался уйти подальше от детства, – закончил Луве. – Родители умерли лет десять назад, я почти забыл о них. И в конце концов отказался от своего женского “я”, оставил все позади. Когда я перестал быть женщиной, то освободился окончательно.

Когда первая часть беседы закончилась и надзиратели увели Каспара, чтобы в очередной раз попытаться накормить его, Олунд и Лассе вошли в комнату для допросов.

Луве так и сидел за столом, заваленным фотографиями. Он выглядел измученным, словно внешнее спокойствие, которое он демонстрировал в последние полчаса, потребовало изрядных усилий.

Олунд положил руку Луве на плечо.

– Вы с этим мальчиком продвинулись больше, чем мы за неделю. – Он обнял Луве и сел на стул Каспара.

Лассе снял очки и стал протирать их рукавом рубашки.

– Вы сказали, что как будто станете защищаться. В каком-то смысле… так оно и вышло.

Ничего другого и не требовалось. Луве рассказывал о себе – и только. Для Каспара это был совершенно новый опыт. Со дня своего водворения в Крунуберге мальчик только и делал, что слушал, как другие задают ему вопросы.

– Он по-прежнему молчит, – сказал Луве.

– Не совсем, – заметил Лассе. – Возможно, вы, когда зашли, не услышали, но он что-то напевал, пока раскладывал фотографии. Может, послушаем записи, прежде чем продолжить?

Олунд кивнул и выбрал пару снимков.

– Что скажете вот об этом? И по какому принципу вы отбирали фотографии?

– Я исходил из того, что мне о нем известно, – объяснил Луве.

– Король и Сильвия? – Олунд взял в руки фотографию.

Луве пожал плечами.

– Я хотел, чтобы среди снимков были какие-то известные лица. Они попались мне под руку… – Он указал на фотографии, которые, без сомнения, описывали путешествие Каспара на товарном поезде. – Мне кажется, надо и дальше показывать ему снимки – похоже, они ему просто очень нравятся. А это немаловажно.

– Согласен… – Олунд наморщил лоб. – Вы можете сказать, подвергался он сексуальному насилию или нет?

Луве не ответил, и вместо него заговорил Лассе.

– У мальчика явно нет ощущения, что ему что-то угрожает. У подростков, подвергшихся изнасилованию, такое бывает очень редко.

– Согласен, – кивнул Луве. – Но, если что-то будет указывать на пережитое насилие, я, конечно, продолжу разбираться. И хорошо бы сделать в ближайшее время кое-что еще: снять ЭЭГ и сделать магнитоэнцефалографию или компьютерную томографию. Мне кажется, у Каспара проблемы с памятью.

– Амнезия? – удивился Олунд.

– Да. Что-то с кратковременной памятью. Когда я оставил Каспара наедине с портфелем, а потом вернулся, мне показалось, что он меня не узнал. Возможно, поэтому он и отложил в сторону ваши фотографии.

Лассе поразмыслил.

– То есть он не узнал нас с Нильсом?

– Не исключено. Во всяком случае, сегодня – не узнал.

– А может амнезия повлиять на способность говорить? – спросил Лассе.

– Настолько, чтобы он вообще онемел – вряд ли, – ответил Луве. – Но консультация невролога была бы кстати. Травма головного мозга, например, вполне может сказаться на способности к речи.

– Устроим, – пообещал Лассе. – Сегодня же… Я позвоню в Каролинскую больницу.

Олунд отложил фотографии.

– Сделаем перерыв, а потом посмотрим запись? – предложил он.

Все трое вышли в коридор и направились в служебное помещение. По дороге Лассе вспомнилось, как Луве отреагировал на имя Жанетт Чильберг.

Наверное, она сейчас несколькими этажами ниже, в своем отделе, но вдруг ей сегодня что-нибудь понадобится в изоляторе и она поднимется сюда.