– Где я? – Каспар наморщил лоб и огляделся.

– В больнице, в Стокгольме, – ответил Луве. – Тебя позавчера прооперировали.

Мальчик отпустил его руку.

– Улей, улей… – Он приподнялся на локтях и потеребил повязку на предплечье.

– Больно?

– Нет… – Каспар сел в кровати. – Рука чешется.

Прежде Луве избегал прямых вопросов, которые мальчику явно были неприятны, но теперь вопросы звучали совершенно естественно.

– Ты порезался, но рана заживает хорошо. – Луве кивнул на Лассе, сидевшего на другом стуле, в изножье кровати. – Помнишь нас с ним?

– Ларс, Лассе. По-ли-цей-ский… Луве. Пси-хо-лог. Женщина-мужчина.

Луве неожиданно для себя рассмеялся, отчего и Лассе улыбнулся, но мальчик как будто не заметил, что насмешил их. Он снова затеребил повязку.

“Женщина-мужчина”, – думал Луве. Слово, сконструированное ребенком или человеком, который никогда не слышал слов “трансгендер” и “небинарный”. Мальчик произносил слова “полицейский” и “психолог” с ударением и по слогам, а значит, названия этих профессий ему тоже незнакомы.

– Ты хорошо запоминаешь имена, – заметил Лассе. – Можешь сказать, как зовут тебя самого?

Мальчик пальцем указал себя на грудь.

– Каспар Хаузер – не настоящее имя… Имя у меня украли. Ненастоящие имена крадут жизнь.

Лассе с задумчивым видом сцепил пальцы на колене.

– Ты знаешь, сколько тебе лет?

– Долго в лесу. – Мальчик покачал он головой. – Раньше мы знали… Сейчас трудно.

– А в каком году родился, знаешь?

Луве заметил, что мальчик как будто выжидает. Он отвернулся и начал чесать под повязкой.

– Сейчас две тысячи девятнадцатый год, – напомнил Лассе.

– Я помню документ, – пробормотал наконец мальчик и потер глаза. – Два, девять, ноль, восемь, два, ноль, ноль, ноль. День, месяц, год.

Двадцать девятое августа двухтысячного года, подумал Луве. Лассе, судя по выражению лица, сделал тот же вывод.

Мальчику – нет, не мальчику, юноше – через два месяца исполнится девятнадцать. Во всяком случае, если он сказал правду.

– Что за документ? – спросил Лассе.

– Квадраты… Цифры. Имя. Синяя печать…

– То есть ты говоришь о дне своего рождения?

Каспар кивнул и по-юношески хрипло прибавил:

– Документ из Тронхеймского регистра записей гражданского состояния.

Глава 46

Мидсоммаркрансен

– Я соскучилась по тебе, Юхан, – сказала Жанетт. На столе в гостиной стояла пенопластовая коробочка с остатками тайской еды.

– И я по тебе, мама. – Юхан что-то прошептал, и в трубке послышался еще один голос. Да, в Сан-Франциско же сейчас начало седьмого утра. Наверное, девушка Юхана тоже проснулась.

– После занятий я еще позвоню, по скайпу, – пообещал сын. – Поговорим подольше.

Они попрощались, и Жанетт нажала “отбой”. Интересно, помнит ли Юхан, что сегодня канун Мидсоммара? Там, в Калифорнии, день летнего солнцестояния вряд ли празднуют так, как здесь, в Стокгольме.

Мидсоммар в Мидсоммаркрансене. Жанетт напомнила себе, что район получил название от таверны, в XVIII веке располагавшейся здесь, на Сёдертельевэген. Дверь кабака украшал венок из цветов. Может, стоит все же выпить сегодня пару кружек пива и прогуляться до Винтервикена.

Уже три часа, а она все еще в трусах и майке. Жанетт встала с дивана, но, когда начала подниматься по лестнице, раздался звонок в дверь, и она спустилась.

По ту сторону двери виднелся в матовом окошечке человек с широкими плечами и лицом, которое показалось Жанетт знакомым.

– Это ты, Шварц? – удивилась Жанетт.

– Ага…

Жанетт быстро натянула спортивные шорты и открыла дверь.

– У тебя же сегодня выходной?

У Шварца через плечо висела черная компьютерная сумка. Упаковку пива он пристроил на костыле.

– Да ну, “выходной”. Что мне делать-то? Хороводы водить с самим собой?

Пять минут спустя они уже сидели в гамаке за домом. Шварц достал ноутбук.

– Ты точно можешь работать?

– Точно, – заверила Жанетт и открыла пиво зажигалкой.

Жанетт много лет считала Шварца простоватым беспечным парнем, слегка ребячливым и отчасти недалеким. Но в последнее время ее взгляд на него изменился, а может, изменился сам Шварц. Его прямолинейность вызвала к жизни ее прежнюю сущность, ту стойкую Жанетт, которая обеими ногами стояла на земле и никогда не чувствовала себя одинокой или брошенной.

Жанетт отпила пива. У него был вкус выходного дня, и Жанетт захотелось курить.

– Олунд сказал, что твой разговор с Кларой Бундесон не дал ничего нового.

Шварц кивнул.

– За исключением того, что она точно разговаривала с Владимиром, и не раз. У мелких свои представления о клятвах. До вчерашнего дня Клара помалкивала. И знаешь почему?

– Почему? – спросила Жанетт, доставая сигареты.

– Потому что они поклялись на мизинчиках, что никому не расскажут про этот разговор, – усмехнулся Шварц. – Железная логика для трехлетки.

– И о чем они говорили? – Жанетт закурила.

– О чем – не очень понятно, но Клара, похоже, думает, что этот Владимир водит автобус. Может, он ей конфеты давал или игрушки, а может, и нет. Ей было трудно вспомнить. Но она сказала, что он симпатичный и хорошо пахнет.

– Хорошо пахнет?

Шварц пожал плечами.

– Ну да. В трейлере у Йонни не сиренями пахло, так что Кларе, наверное, не с чем сравнивать. Да это и не так уж важно. Сегодня утром я посмотрел запись с камеры видеонаблюдения, о которой мы раньше не знали.

Щелчком мыши он вызвал к жизни запись с высоко расположенной видеокамеры. На экране появились строительный забор вдоль оживленной магистрали и частично скрытая этим забором площадка, на которой стояли с десяток машин.

– Камера расположена на соседнем здании, тоже на Кварнхольмене, – пояснил Шварц. – Семь тридцать пять вечера. А теперь смотри.

На краю импровизированной парковки на пару секунд появились спины двух бегущих мужчин. Секунд через десять после того, как они исчезли, в кадре возник третий.

– Мы видим, как Владимир, Йонни Бундесон и Рикард Стрид бегут друг за другом. В том порядке, как я их назвал.

Шварц перемотал запись вперед, и таймер показал 19.43.

– А вот Владимир возвращается… – Шварц остановил изображение. Расплывчатая фигура на экране замерла, позволяя, однако, разглядеть кепку, бороду и одежду. – Восьми минут ему хватило, чтобы добежать до моста, выстрелить в Бундесона и бегом вернуться.

– Отлично, – одобрила Жанетт. Она уже поняла, что будет дальше.

Подозреваемый в убийстве открыл дверь синего фургона и скрылся внутри. Фургон выехал на дорогу; номерной знак читался, но заляпанный грязью логотип на борту разобрать было невозможно.

– Кому принадлежит машина? – спросила Жанетт.

– “Опель Мовано” две тысячи второго года выпуска, принадлежит одной фирме из Фалуна. Фирма занимается дезинсекцией помещений. А может, занималась… Я проверил. Они, похоже, обанкротились.

– Погоди-ка…

Дезинсекция помещений?

– Я так понимаю, ты тоже подумала о яде? – сказал Шварц.

Жанетт кивнула.

– Об “урагане”.

Пер Квидинг

“Жизнь и смерть Стины”

(отрывок)

Старейшины заменили тебя, Ингар, твоим отцом.

Старейшины говорят: “Для чистых все чисто”.

Старейшины очищают душу ядовитыми цветами.

Пусть все мои отверстия будут зашиты суровой нитью. Иначе я умру.

Вчера вечером я перечитала то место о Тинтомаре [11] , где она видит сына Божия, Спасителя, в большом алтаре в церкви Святой Клары, и говорит: “Да, верю: быть мертвым поистине божественно”.

Мне нечего добавить. Это последняя написанная мною строка.

Глава 47

Белая меланхолия

Сейчас начало марта моего восемнадцатого года жизни. Пе и Эм уехали на юг. Мать Ингара осталась дома с Видаром, и отец Ингара увел меня к озерцу. Я не была там с прошлого лета, когда мы нашли в камышах Черного человека. Сейчас мы проходим мимо озерца, я останавливаюсь и смотрю на берег. От камышей мало что осталось, только одинокие, пушистые от мороза белые стебли торчат изо льда.