– Можно я буду жить с тобой? – спросил прерывающийся голосок. И Камилла приняла решение.

Решение окончательно окрепло, когда за весь этот долгий день никто не зашел к ней, не спросил, не видела ли она трехлетнюю девочку из квартиры напротив.

Неужели ребенок – любой ребенок – не заслуживает большего?

Полиция явилась лишь через день после мольбы Мелиссы о близости и тепле, шестнадцатого числа в восемь утра, когда пути назад уже не было.

Мелисса спряталась в спальне и весь короткий разговор Камиллы с полицейским, происходивший в прихожей, просидела не пикнув.

Когда полицейский ушел, у них началась настоящая жизнь.

Глава 66

Белая меланхолия

Из укрытия за валуном я вижу то, чего никогда раньше не видела, и от увиденного у меня сжимается сердце.

Дым от пожара густым туманом висит между деревьями рядом с нашими домами. Кое-где огонь пожрал ельник, оставив лишь обугленные остовы в метр высотой. На земле лужи мутной от сажи воды, и там, где раньше был надежный полог из еловых веток, открывается небо. Небо смотрит вниз, на разоренную дорогу, ведущую к нашему сгоревшему почти дотла дому.

Возле домов человек десять, не меньше. Я никогда еще не видела столько людей в одном месте.

Все грязные от копоти, все в одинаковой мешковатой черной одежде, как воры, укравшие курицу. На некоторые странные маски, из-за которых эти люди похожи на свиней.

Наверное, они увидели пожар и прилетели на своих великаньих стрекозах, чтобы разграбить то, что уцелело. Я смотрю, как они заходят в наши дома, выносят короба с вещами во двор и ставят их на землю. Потом другие, тоже в черном, уносят короба к тропинке, что идет к озеру, и скрываются за деревьями, которые пощадил огонь. Я так и вижу, как Пе и Эм возвращаются из Даларны с мешком зерна, свежими овощами, клубникой и новой никельхарпой с тонкими клавишами – она зазвучит гораздо лучше, чем Страхульдра. Я вижу, с каким ужасом они взирают на разоренные дома, как в отчаянии падают на землю; я вижу, как люди в черном, со свиными личинами, выходят из дымящихся домов, чтобы увести в неволю отца и мать. Довольно. Я бросаюсь бежать вверх по склону, по самому краю обугленной, еще дымящейся земли.

Я бегу, бегу сквозь колючие кусты, по голым камням – вверх, к заброшенной усадьбе, где лежит в лихорадке и с тоской ждет меня Видар. Я раскаиваюсь во всем, во всем, что произошло с того дня, как я в первый раз пошла с Валле на озеро; я могла бы сказаться больной, не пойти, не позволить ему коснуться себя, и тогда деревня бы не сгорела и я не бежала бы сейчас по этой земле, и ноги бы у меня не саднило и не сводило; наконец ноги куда-то деваются из-под меня, и я валюсь на землю.

Вокруг глаз дергается, словно мышцы глаз живут своей жизнью, заставляя взгляд метаться туда-сюда, и я не в силах воспротивиться этому.

Я приподнимаюсь на локтях. Глазные нервы дергаются так, что ветки мельтешат перед глазами, взлетают к небу, стремглав опускаются, а под самой горой, у деревни, я вижу красные железные телеги с черными шипастыми колесами, и не могу понять, движутся они или нет; они содрогаются, как ели, я ничего больше не хочу видеть, поэтому поднимаюсь на ноги, которых не чувствую.

Я бегу по воздуху, словно лечу. Тонкие белые ноги подо мной в крови, а ступни потемнели от сажи, золы и черной воды, которая залила нашу белую воду, Витваттнет, и заставила время и пространство остановиться. Я не в Стране великанов, нет; я в стране, называемой Безвременье, и эта страна отравила голову и тело, она, как Нагая дева, выплюнула свой яд в человеческую кровь, и на бегу я плюю, выплевываю этот яд, я хочу выплюнуть яд изо рта, выплюнуть, выплюнуть…

Потом я делаю еще шаг – и ко мне внезапно возвращается спокойствие.

Мир больше не содрогается, можно мыслить ясно. Я останавливаюсь, стираю слизь с подбородка и стою, уперевшись руками в колени, чтобы отдышаться.

Возле заброшенной усадьбы земляничная поляна. Когда я успела попасть сюда? Но никто не знает, по каким законам живет Безвременье, так что не стоит задумываться об этом.

Какое-то время я стою с закрытыми глазами, и мне кажется, что в воображении я вижу Видара. Он проснулся в кровати ломальщиков, съел землянику, но хочет еще, встает, у него урчит в животе. В мире столько вещей, которых он не понимает, к тому же он неуклюж и безрассуден, поэтому Нагой деве ничего не стоит подманить его к печи и заставить сунуть руку в топку. Вот он лежит, безвременник, ждет, когда его подберут. Видар видит голый корень и думает, что это что-то вроде капусты, а капуста полезная и вкусная.

Я вижу, что где-то вдалеке горит, между деревьями красноватый отсвет, огонь все ближе, пробирается вверх по склону – огонь всегда хочет забраться повыше; и я пробегаю последний отрезок леса.

Открываю дверь, бросаюсь к кровати.

Тарелка с земляникой не тронута, а Видар лежит, как лежал, когда я уходила. Я вижу, что он дышит, но на всякий случай наклоняюсь и прикладываю ухо к его рту. Дыхание у Видара слегка хриплое, и я трогаю его лоб. Сейчас он гораздо прохладнее, если только это не мне слишком жарко.

Я иду на кухню, открываю дверцу печи, заглядываю внутрь. Ядовитые цветы под обгоревшей бумагой даже не обуглились.

Я беру самый большой, отрываю кусочек стебля, кладу в рот.

По языку растекается знакомая горечь. Выплюнуть? Нет, проглатываю. Щеки изнутри начинает странно покалывать.

Закрываю печную дверцу, и на меня вдруг накатывает усталость. Видара будить не хочется, и я стелю себе на кухонном полу. Одеяло и какие-то тряпки я нашла еще раньше в ящике под кроватью.

Я засыпаю от усталости и во сне чувствую, как пахнет дымом пожаров.

Сновидениями в этом сне можно управлять, если думать особым образом. Надо сначала пересчитать во сне пальцы. Если пальцев не пять, как положено, а, например, по двенадцать или по восемь на каждой руке, то ты точно в ином мире – в мире, который не подчиняется законам природы.

Я в далекой России, стою на поле и считаю пальцы: семь на правой руке и шесть на левой.

Теперь может случиться все, чего я только ни пожелаю. Иногда такое бывает в миг, когда принимаешь решение, а иногда и раньше.

Вот как все устроено в этом мире. Я иду к крестьянскому дому. До него недалеко, и я как раз решила, что он должен быть именно там. Колосья доходят мне до бедер; гладкие и прохладные, они задевают мои голые ноги. Я словно бреду в чистой, спокойной воде озера, и когда я так думаю, дом исчезает, и я обнаруживаю, что иду уже не по полю, а в воде горного озера. До берега недалеко – песчаное дно уже поднимается.

У берега озеро мелеет. Рядом со мной быстро проплывают несколько рыбок. Я выжимаю волосы и ступаю на траву. Солнце греет кожу – не иссиня-бледную, а розовую, как когда-то, когда Ингар был со мной.

И он вернулся. Он лежит на берегу и ждет меня. Я решаю, что в этом мире останемся только я, он, прохладная вода и узкий песчаный берег.

Я ложусь на бок рядом с ним, прижимаюсь к нему и закидываю ногу ему на бедро.

Я буду лежать так, сколько захочу, потому что здесь, если захочешь, каждая минута может длиться тысячу лет. И я хочу этого, потому что каждая минута, проведенная с ним, достойна вечности.

Я касаюсь его кончиками пальцев, провожу по шее и веду линию дальше, к подбородку и губам; целуя его в плечо, я думаю, что первую тысячу лет мы пролежим почти неподвижно, пусть наши тела запоминают и с нежностью, заново открывают друг друга, а следующие тысячелетия будут безумнее и прекраснее, чудеснее и изобильнее любовью, чем все годы всех миров, вместе взятые.

Но сначала я немного подремлю у него на плече, всего секунду. С этой мыслью я засыпаю во сне.

Когда я, Стина из Витваттнета, открываю глаза, я лежу на холодном и жестком кухонном полу в заброшенном доме. Сзади меня обнимает кто-то мягкий и теплый.

Спокойное дыхание Ингара щекочет мне шею.